СМЫСЛ  И  НАЗНАЧЕНИЕ  ИСТОРИИ / Русская  версия  решения  проблемы / Евгений Пашинцев, кандидат философских наук, доцент / Челябинск (2 часть)

Трудность позитивного осмысления феномена классовой борьбы состоит именно в ее гносеологичности. Необходимо понять, что за прагматической оболочкой сталкивающихся классовых идеологий скрывается единственно возможный способ идентификации не только отдельного субъекта исторического действия, но и субъектного измерения человеческой истории вообще.

Очень точно эту социокультурную закономерность зафиксировал канадский философ Дж. П. Грант, который писал: «Самый политизированный и страстный марксист или экзистенциалист, возможно, ближе к истине, чем какой-нибудь профессор философии, воображающий, что он возвысился над историей, комфортабельно проживая где-нибудь в пригородах Новой Англии. Возможность подняться над «историей», по-видимому, зависит от принятия на себя страшной ответственности».

Напомним еще раз глубоко метафизический характер зафиксированного М.Хайдеггером «сущностного измерения истории». Ведь теоретическое и духовно-практическое осознание отчуждения – это единственный способ выхода за пределы магического круга, именуемого институциональным фетишизмом. Думается, не случайно даже в период кризиса и разложения советского обществознания теория классовой борьбы признавалась как самое серьезное завоевание классического марксизма. Вот что говорил Г.Шахназаров на заседании президиума АН СССР в январе 1991 года: «Но тем не менее в основе теория классовой борьбы, безусловно, подтвердила свою справедливость, и она остается очень важным достижением общественной мысли». Подобно тому как ядерная физика может быть использована не только в мирных, но и в военных целях, точно также теория классовой борьбы может рассматриваться и как средство для  разжигания классовой ненависти людей и как научный инструмент, позволяющий теоретически соединять объективное и субъективное начала человеческой истории. Когда-то Н.Г.Чернышевский убедительно показал, что даже идеал женской красоты имеет классовые корни. Гносеологически рафинированный аспект классовой теории (помимо чисто социологического) позволяет погружаться в самые тайные глубины коллективного «политического бессознательного».   

Резкое отклонение российского идеологического маятника в сторону «общечеловеческих ценностей» явилось доказательством того, что бывшая «коммунистическая» Россия исчерпала человеческий потенциал чисто институционального развития общества. Созданный по бюрократическим лекалам «моральный кодекс строителя коммунизма» обнаружил духовную пустоту того социального идеала, который был основан на принудительном единомыслии.

В этих условиях становится неизбежным возврат к системе религиозных ценностей, позволяющих «царству Духа» невозмутимо парить над ареной жестких социальных противостояний и задушенных классовых конфликтов. Но  достигнутая с помощью профессиональных идеологов искусственная социальная «стерильность» исторического процесса не решает ни одной реальной классовой и культурно-исторической проблемы. Абстрактная религиозная духовность, перекликающаяся со столь же абстрактными «правами человека», не позволяет обеспечить ни рациональной системы общественных отношений, ни снятия остроты вопиющих классовых противоречий, ни достижения посюстороннего духовного единства общества. Единственным конструктивным результатом смены идеологических ориентиров явилось осознание российским обществом необходимости такого духовного противовеса, который мог бы ограничить жесткую систему институционального и технологического рационализма. Однако все попытки сконструировать новую «русскую идею»,  обеспечивающую духовное единство посткоммунистической России,  завершились неудачей.

Попробуем взглянуть на незавершенный поиск адекватной идеологической модели с позитивной стороны, используя методологический потенциал знаменитой гегелевской триады. Если идеологическое господство классового подхода рассматривать как тезис, а  доминирование общечеловеческих ценностей – как антитезис, то неизбежным становится вопрос: что представляет собой теоретический и мировоззренческий синтез обоих полюсов указанной антиномии?

То, что в данной ситуации мы имеем дело с антиномией, не вызывает никаких сомнений, ибо за терминологической оболочкой классового подхода скрывается более широкое, цивилизационное основание истории, а за понятием «общечеловеческие ценности» легко различимы культурно-исторические контуры становящегося «царства Духа». Реальный социокультурный смысл одухотворения человеческой истории сводится к пониманию того, что первоначальная первобытная ментальность способна выйти за свои локальные (племенные) рамки только с помощью более широкого – институционального – единства общества. И лишь затем происходит духовное освоение нового институционального пространства. В качестве конкретного примера можно сослаться на тот очевидный факт, согласно которому формирование такой  духовной ценности как патриотизм стало возможным только после возникновения института государства. И точно также «общечеловеческое» представление о духовном единстве общества было бы невозможно без многовекового функционирования института церкви.

Итак, в самом общем виде достижение синтеза двух оснований цивилизованной истории – институционального и символического – сводится к поиску такого специфического класса, объективное положение которого обеспечивает ему наибольшие социокультурные возможности для исторического продвижения в сторону посюстороннего символического господства «царства Духа». Когда-то таким классом был пролетариат, отрицавший самим своим существованием социальное господство частной собственности и возрождавшим в атеистической форме духовные ценности раннего христианства. Широко известна восторженная историческая оценка Марксом класса пролетариев: «с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство».

Однако возникновение акционерной формы капитала, обеспечившей «сговор между Бизнесом и Трудом в рамках крепкого Государства», выхолостило гуманистический потенциал идеологии пролетарского «гегемона». Таков печальный исторический финал созданного Марксом первого Интернационала. Пришедшая к абсолютной власти на плечах российского пролетариата система бюрократического централизма дала мощнейший толчок развитию не только российской, но и всемирной истории. Но и этот классовый вектор социального развития обнаружил неизбежные границы своей экономической и политической эффективности. Первое в человеческой истории плановое общество обрушилось под неимоверной тяжестью бюрократической «надстройки». Возникает  тревожный и очень непростой вопрос: существует ли у современной мировой истории реальный социальный выбор?

Социологический анализ показывает: сегодня, в условиях тотальной институциализации всех общественных отношений, когда даже в сфере бизнеса капиталистические «боссы и собственники теряют отличительные черты ответственных агентов и приобретают функции бюрократов в корпоративной машине», новым идеологическим «гегемоном» становится стремительно растущий класс интеллигенции. Этот слабо осознающий себя новый политический класс, беспрекословно обеспечивающий функционирование идеологического способа управления, может быть сколь угодно деклассирован и деморализован, но одно обстоятельство не дает ему возможности слиться с окружающим социальным фоном.

В мире, основанном на социальном господстве Власти, выступающей в качестве юридически узаконенной формы институционального насилия, современный класс интеллектуалов выживает  только за счет своего профессионального Авторитета, имеющего исключительно идеологическую природу. Поэтому переход современной цивилизации от прямого институционального насилия, диктуемого социальной природой Власти, к идеологическому доминированию социального Авторитета, является фундаментальной исторической потребностью того общественного класса, который по роду своей деятельности стремится заменить аргумент социальной силы интеллектуальной силой аргумента. Напротив, для профессионально мыслящих политиков, выступающих в качестве «авангарда» международной бюрократии, «убедительность любого довода определяется не столько его логичностью и доказательностью, сколько могуществом того, от кого этот аргумент исходит». Понятно, что в отличие от монологической природы Власти социальный Авторитет невозможен без равноправного диалога вступающих во взаимосвязь субъектов социальных отношений.

Сравнительный социологический анализ новейшей истории показывает: реализация фундаментальной демократической тенденции, связанной с переходом от социального господства Власти к доминированию социального Авторитета, наиболее зримо выражена именно в России, являющейся, согласно оценке Н.А.Бердяева, «самой бюрократической и одновременно самой анархической страной мира». Если политическая культура Запада методом проб и ошибок  доросла до принципа разделения властей, что отнюдь не уничтожает самого феномена власти, то русская национальная культура смогла возвыситься до принципа социокультурного преодоления властного феномена. Еще в начале двадцатого столетия великий русский писатель Л. Толстой отметил у себя в дневнике: «Дело, предстоящее русскому народу, в том, чтобы развязать грех власти, который дошел до него». И как бы предвидя  нынешние затруднения российских интеллектуалов, мечущихся между буржуазными и бюрократическими ценностями, Толстой с присущей ему нравственной прямотой мышления четко очертил границы мироощущения подлинного интеллигента: «Какая ужасная привычка приказывать! Нет ничего более развращающего, нарушающего отношение естественного, доброго, разумного человека к человеку». Перефразируя мысль великого русского интеллигента, хочется добавить: каким ужасным анахронизмом на фоне этой культурной аксиомы выглядит современное муссирование тезиса о «разделении властей»!

Социологическая идентификация наиболее перспективного в рамках современной мировой цивилизации социального субъекта имеет целый ряд теоретических следствий, определяющих новое концептуальное видение логики мировой истории. Во-первых, антибюрократическая направленность русской национальной культуры позволяет увидеть историческую ограниченность экономического детерминизма Маркса.

Еще М.Бакунин в полемике с западным марксизмом высказал глубоко проницательную мысль: «Весь победивший пролетариат в правительственное кресло усесться не сможет». Что и подтвердила победоносная пролетарская революция, разделившая население России на управляющих и управляемых. Во-вторых, проблема реального преодоления власти как господствующего социального отношения делает чрезвычайно насущным вопрос о переходе современного обществознания к методологии политического детерминизма как более адекватной концептуальной формы социологического знания. Решая аналогичную задачу, Маркс писал когда-то: «не может быть ничего ошибочнее и нелепее, нежели на основе меновой стоимости и денег предполагать контроль объединенных индивидов над их совокупным производством».

Сегодня, применяя теорему Геделя к современному обществознанию, можно было бы сказать: нелепо искать теоретическое противоядие от экономических и финансовых кризисов в сфере экономического знания, далекого от анализа природы властных механизмов. В-третьих, сравнительный теоретический анализ двух методологий – экономического и политического детерминизма – позволяет обнаружить универсальный социологический вектор, уходящий не только в доцивилизованную человеческую историю, но и в постцивилизованное историческое пространство. Иными словами, экзистенциальный вектор мировой истории, связанный с судьбой профессионально «думающего» класса, необычайно расширяет границы современного теоретического мышления. Невольно возникает аналогия с «социологической» рефлексией античного периода. Анализируя социальную природу платонизма, А.Ф.Лосев писал: «Самые большие, самые ответственные, самые систематические сочинения у Платона посвящены не чему-нибудь другому, как именно социологии. Как же можно обойтись без этого, если «социология» с диалектической необходимостью вытекает из «идеологии» и есть лишь ее наиболее развитая форма?».

Четвертое теоретическое следствие имеет чрезвычайно важную для нас «региональную» окраску. А именно: признание онтологической достоверности политического детерминизма коренным образом изменяет понимание специфики евразийской цивилизации. Зажатая в силу объективных исторических причин между двумя могучими культурными полюсами цивилизация России не смогла развиваться  ни по западному, собственническому пути, ни по пути восточного разрастания института семьи. Доминирование института государства – вот единственный способ самосохранения и развития евразийского культурного региона. Но доминирование института государства означает функционирование российской цивилизации по законам политического детерминизма. То, к чему западная цивилизация шла столетиями, для России с самого начала было единственным способом возрождения хозяйственной и культурной жизни. Отсюда следует, что адекватная оценка российской цивилизации должна осуществляться в терминах не «догоняющего», а «забегающего» исторического развития со всеми минусами и плюсами такого исторического забегания.

Наконец, пятым следствием, заслуживающим особого теоретического внимания, является чрезвычайно своеобразное отношение между российской цивилизацией и русской культурой. Стиснутое железным обручем самодержавия цивилизационное основание России не могло развиваться по западному пути, т.е. по пути постепенного расширения буржуазно-демократических свобод. Но поскольку развитие цивилизации невозможно без развития культуры, историческое своеобразие России проявилось в том, что необходимые стимулы к социальному развитию общества проигрывались в сфере культуры, разумеется, силами интеллигенции.

Так, например, дворянская интеллигенция «озвучила» в декабре 1825 года необходимость буржуазного развития России. Разночинская интеллигенция вынашивала идеал крестьянского социализма. А российские социал-демократы не только в теории, но и на практике осуществили пролетарский социальный идеал, согласно которому «кто не работает, тот не ест». Отталкиваясь от понимания особой, «гегемонистской» роли русской культуры, становится более понятной широко известная фраза А.С.Пушкина,  который утверждал: «В России все творится мнением народным». И в этом же ключе звучит признание современного русского философа А.С.Панарина, который писал: «Русские – не столько этнос в традиционном смысле этого слова, сколько общность, организуемая «идеей». И крушение такой идеи, православной ли, коммунистической, неизбежно угрожает расколом и разъединением этого суперэтноса».

Учитывая реальную историческую малочисленность российского пролетариата в начале двадцатого столетия, трудно не согласиться с выводом американского социолога И.Валлерстайна, который утверждал: «Я считаю, что революция 1917 года была прежде всего политической победой интеллигенции. Большевики не авангард русского рабочего класса, а именно одно из радикальных крыльев русской интеллигенции». Но до тех пор, пока укрепление институциональной мощи российского государства  имело реальные социальные ресурсы, до тех пор российская интеллигенция могла играть в политические «игры» только по сценарию своего классового противника. Воплощая пролетарский, а затем бюрократический социальный идеал, большевики и сталинисты сумели обеспечить максимальное развитие цивилизационной логики России, а  именно: «История показала, что советский период стал периодом наивысшего подъема тысячелетнего российского государства».

Таким образом, вопреки экономической доктрине Маркса, социальная история России представляет собой историю многовековой борьбы двух политических классов – бюрократии и интеллигенции. Победа пролетарской интеллигенции впервые обеспечила российской бюрократии всю полноту социальной власти в обществе. Но именно это укрепление бюрократического «гегемона» и поставило российскую интеллигенцию на грань исторического выживания. Три сокрушительных удара нанесла окрепшая российская бюрократия своему классовому противнику.

Первый, большевистский удар был идеологическим, суть его – изгнание инакомыслящей интеллигенции из страны победившего пролетариата на так называемом «философском» пароходе. Второй удар был политическим, его нанесла сталинская администрация с помощью концентрационных лагерей и ждановских идейных чисток. Третий удар, экономический, связан с реформаторской деятельностью горбачевско-ельцинской администрации, поставившей интеллигенцию России на грань физического выживания. Учитывая особую идеологическую природу российской интеллигенции, можно сказать, что бюрократические удары наносились все менее точно, но зато более беспощадно. Поэтому третий удар может оказаться решающим, поскольку грозит превратить «беспочвенную» интеллигенцию России в традиционную для Запада профессиональную ассоциацию «экспертов». Не случайно, на заре приватизации либерально мыслящая интеллигенция надеялась, что осуществится следующий социально-исторический прогноз: «Если нынешние реформы не закончатся крахом, интеллигенция, как мы ее сейчас понимаем, в конце концов исчезнет из общества».

Как и всегда бывает в непредсказуемой истории России, осуществился третий вариант развития: буржуазные реформы отнюдь не закончились социальным крахом, породив наряду с тощим «средним классом» беспредельное экономическое господство слоя олигархов, но одновременно и интеллигенция России не исчезла с исторической арены. Более того: потеряв гарантированный в стране Советов экономический «паек» и не сумев в массе своей встроиться в новые рыночные отношения, российская интеллигенция впервые получила от истории суровый социальный шанс стать самой собой, т.е. обрести полноценное классовое самосознание.

Это означает, что в современной посткоммунистической России вслед за «первоначальным накоплением капитала» разворачивается более глубокий и самобытный исторический процесс – процесс «первоначального накопления духовности». В соответствии с логикой профессионального одухотворения истории происходит отделение от номенклатурной и либеральной интеллигенции, обслуживающих власть и деньги, нового исторического класса – независимой российской интеллигенции.

Именно этот класс и может предложить стране новый вариант «общенациональной идеи», сплотив все без исключения профессиональные группы общества вокруг идеи независимой социальной личности. На смену «категорическим императивам» пролетарской морали («кто не работает, то не ест»)  и статусной бюрократической морали («прав тот, у кого больше прав») идет мораль внутренне самодостаточной российской интеллигенции («Я мыслю, следовательно, я существую»).

Многовековая история самого «беспочвенного» российского класса должна закончиться созданием собственной и оригинальной социальной почвы, открывающей новую эпоху в истории мировой цивилизации –  эпоху господства социального Авторитета. Неспособность современной российской интеллигенции сделать этот решительный шаг приведет к утрате самобытной истории России, поскольку цивилизационный потенциал страны полностью исчерпан, а развитие ее великого культурного потенциала целиком лежит на плечах независимой российской интеллигенции.