WHO IS EUROPE? / «Закат Европы» - симптоматический итог глобальной зависимости / Александр Петровски, собственный корреспондент ▲ / Польша

Последние события, произошедшие на европейском континенте и в других частях света, вновь заставили интеллектуалов говорить о европроблемах и в связи с этим вспомнить сенсационную лекцию знакового философа Карена Свасьяна, прочитанную им год назад на Русских чтениях, организованных Институтом общественного проектирования. События известны: начиная от решения разместить элементы американского ПРО в Польше и Чехии и заканчивая нападением Грузии на Южную Осетию и «принуждением к миру», оперативно и эффективно осуществленной Россией.

Кстати,  по мнению российского журнала «Эксперт», Карен Свасьян – один из немногих сегодня ученых, кого действительно можно назвать философом. Он родился в Ереване, окончил филологический факультет Ереванского университета, работал в Институте философии в Армении. С 1993 года волею судеб переехал в швейцарский Базель, где живет и пишет книги. Правда, в последнее время все меньше пишет на русском и все больше на немецком – уже, издано около десяти книг на немецком языке, которым он владеет так же свободно, как армянским и русским. Для тех, кто помнит 80-е и начало 90-х, имя Свасьяна стало известно благодаря вышедшему в его блестящем переводе толстому двухтомнику Ницше с отличными комментариями и предисловием, а немного позже и первому тому Шпенглера, где само предисловие занимало значительную часть книги…

Сегодня Свасьян вновь напомнил всем о шпенглеровском «Закате Европы» (Der Untergang des Abendlandes), хотя в этом году исполнилось уже 90 лет с дня первой публикации этой знаменитой книги. В ней 38-летний никому не известный бывший гимназический учитель – уже с первых страниц предупреждал о том, что речь идет о всеми смутно чаемой, но никем пока не осознанной философии современности. Книга разошлась за считанные дни в невиданных тиражах, став едва ли не самой громкой сенсацией послевоенного времени. Любопытно, что после Второй мировой войны популярность её резко пошла на убыль, а уже ближе к нашему времени и вовсе исчезла. В оптике современных дискурсов «Закат Европы» выглядит неким курьезом, уместным разве что в списках цитируемой литературы, считает Свасьян, прежде всего напоминая историю вопроса.

Если «Закат Европы» рисует общую картину конца, то в книге «Годы решения» (Jahre der Entscheidung), изданной в 1933 году, через несколько месяцев после прихода к власти национал-социализма, речь идет о вехах его осуществления. Переход европейского человечества в состояние феллашества ознаменован, по Шпенглеру, стадиями «белой революции» и «цветной революции». «Белая революция» лучше всего характеризуется как некое перманентное самоубийство общества в лице его наиболее передовых представителей, без того чтобы они сами это знали и желали этого. Таково состояние, в которое Европа погрузилась с момента победы идеологии либерализма. Донозо Кортес в 1851 году красочно описывал человечество, горланящее и пляшущее на корабле, оставшемся без капитана, «пока, в один торжественный миг, все это вдруг не кончится: буйная попойка, взрывы дикого хохота, скрип судна и рев бури – миг, и вот надо всем сомкнулись воды, а над водами тишина, а над тишиной гнев Божий». В шпенглеровской эсхатологии гнев выглядит куда прозаичнее и буквальнее: здесь это «цветная революция», или бастардизация Европы чужеродцами, извне довершающая процесс распада. По аналогии: организм гибнет не оттого, что в него попал вирус, но вирус попадает в организм оттого, что организм уже потерял жизнеспособность и готов к смерти.

«Белая революция» – революция снизу, для которой характерно то, что она ни на что не хочет смотреть снизу и упраздняет вообще само понятие верха. Место ценностей занимают здесь цены, а личностное вытесняется статистикой и графиками кривых. Это мир строго детерминированных договоренностей и рационированного оптимизма, за которыми таится элементарная психология везения или невезения. Все говорят о правах человека, но никто – о его назначении. Человеческое вытесняется гражданским, а гражданское реализуется по типу скачек или розыгрыша лотереи. Ставить можно на любого, потому что все равны; но при этом кому-то везет больше, а кому-то меньше. Если это общество от чего-то и страдает, то от излишка прав, и, наверное, последним правом, венчающим наши человеколюбивые конституции, будет право на свинство. С какого-то момента к белой революции снизу присоединяется цветная революция извне…

Так что прежде чем говорить о будущем Европы, ученый советует поразмышлять всё-таки о ее настоящем. «Настоящее Европы лежит как на ладони. Это, наконец, реализованная утопия: Соединенные Штаты Европы, о которых в свое время, с разных концов сцены, мечтали Троцкий и Черчилль, и которые осуществились-таки в трансвеститной структуре, известной под именем Евросоюз… Когда по случаю польского восстания в начале 1863 года Бисмарк обещал поддержку русскому царю, это возмутило либеральные круги на Западе, и английский посланник в Берлине заявил, что Европа против того, чтобы прусские войска пришли на помощь русским. «Who is Europe?», – спокойно спросил Бисмарк. В этом вопросе сконцентрирована необыкновенной силы оптика, и стоит нам направить его сегодня по адресу Объединенной Европы, мы, наверняка, окажемся в том же тупике, что и английский посланник. В самом деле: «Кто есть Европа?»… Вопрос Бисмарка попадает в цель, как выстрел. Понятно, что Европа, внешне, – некая совокупность стран и народов… Понятая так, Европа предстает пред нами как довольно сложное образование, а именно: совокупность разнообразных народов, створенных единым стилем… Европа – это стиль, и соответственно: европеец – это не тот, кто легально прописан в Европе, а тот, кто вписан в её стиль…»

Философ тут же предлагает вывести вопрос Бисмарка из чисто политического сиюминутного контекста и расширить его до некой философии. И призывает произнести «Древняя Греция» и прислушайтесь к тому, что спонтанно приходит в голову. «Наверняка, это будут не те тысячи греков, которых социологи, будь в Греции социологи, позиционировали бы как народ, а немногие имена, или имена немногих: Гомер, Гесиод, Перикл, Фидий, Софокл, Платон, Аристотель… И если оставшиеся «все» окажутся объединенными в некую общность под именем «греки», то случится это не оттого, что их сосчитали, а оттого, что названные «немногие» сообщили им форму и смысл. Вопрос Бисмарка попадает и здесь в точку. Правильнее было бы сказать не: что, а кто есть Древняя Греция? Или, скажем: кто есть Россия? Применительно к Европе, в комплексе: кто есть Франция, Германия, Италия, Англия?»

«Белая революция», в смысле Шпенглера, и есть потеря идентичности, утверждает Свасьян: «если больной гордится своей болезнью и навязывает её всему миру как здоровье, то убедить его в обратном способна только сама болезнь, при условии, конечно, что степень его упрямства не дошла до той точки, где он, даже умерев, не замечает этого». Изменения в психике и мироощущении европейцев, происшедшие за считанные десятилетия, отмечает ученый, позволяют провести сравнение с катаклизмом. Процесс деградации «всех» лучше всего прослеживается по картине деградации «немногих». От героя и рыцаря образцовость переходит сначала к галантному просвещенческому пошляку, а от него и вовсе к обывателю. «Итоги белой революции были подведены созданием Евросоюза. Если говорить об этом на языке не социологии, а психиатрии, наверное, трудно будет подобрать для случившегося более адекватное выражение, чем помрачение сознания. В Брюсселе, этом клоне коммунистической Москвы, продумываются решения, оспаривающие уникальность лысенковских. Евростандарты устанавливаются по всем областям: от нормативов здравоохранения до величины арбузов. Правда, иногда случаются и сбои. Я помню, как врач в Германии, которому я сдал кровь на анализ, пугал меня цифрами: одной, общей, соответствующей норме холестерина в крови, и другой, моей, эту норму превышающей; он требовал, чтобы я немедленно отправился в аптеку для приобретения нужного препарата. Мне повезло, так как через другого врача я знал то, чего, как правило, не должны знать пациенты. Мой ответ привел его в немалое смущение, потому что я сказал ему, что, чтобы быть здоровым, я отправлюсь не в аптеку, а в Данию. Дело в том, что в Дании иные показатели нормы крови, чем в Германии, так что повышенный уровень моего немецкого холестерина как раз соответствовал стандарту датского холестерина. Впрочем, с того времени прошло уже несколько лет, и я не уверен, удалось ли датчанам остаться при своем сепаратистском здоровье…»

Эта тенденция унифицировать и разровнять всё живое и мертвое в Еврозоне, иронично замечает ученый, порождает «настоящие шедевры». Например, с проектом европейского ордера на арест. Речь идет о замене существующей системы экстрадиции в целях ускорения и упрощения процедуры. Оригинальность ордера заключается в том, что если какой-то поступок наказуем по законам хотя бы одной страны сообщества, наказуемость его распространяется и на все остальные страны. Это означает, что можно требовать экстрадиции любого гражданина из любой страны, мотивируя это тем, что он совершил деяние, наказуемое по законам какой-то одной страны, даже если в его стране оно вполне законно и легально. Если учесть при этом, что ни один нормальный человек не в состоянии знать одновременно уголовные кодексы всех (тогда 25, а теперь 27) стран Евросоюза, которые к тому же постоянно уточняются и корректируются, то становится очевидным, что любой европеец живет в постоянной опасности предстать перед судом какой-нибудь из европейских стран.

По этому поводу итальянский юрист, доктор Карло Альберто Аньоли написал поучительную брошюру «Кратчайший путь в тиранию», в издательской аннотации к которой ситуация поясняется на следующем примере. Вы живете в Германии, и однажды к вам является криминальная полиция и сообщает, что вы арестованы. Вам кажется, это какое-то недоразумение, но вам предъявляют ордер на арест, где написано, что вы обвиняетесь в действиях, противоречащих антидискриминационному закону государства Латвия, согласно такому-то параграфу и такой-то статье латвийского уголовного кодекса в его новой редакции. И вот вы в латвийском суде, где вам объясняют причину вашего задержания: оказывается, вы однажды написали в связи с какой-то публикацией письмо в газету, в котором, между прочим, напомнили о том, что, согласно Писанию, гомосексуальность является грехом. А согласно новой редакции латвийского антидискриминационного закона, дискриминация гомосексуалистов является наказуемым деянием. Вас приговаривают к шести месяцам тюремного заключения без права на условно-досрочное освобождение. Спустя полгода, перед самим вашим освобождением, вам сообщают, что на вас по тому же составу «преступления» заведено дело в Швеции, так что вам предстоит теперь провести еще год в шведской тюрьме. После чего вас, возможно, экстрадируют в Грецию, потому что за 7 лет до этого в Альгарве, что в Португалии, вы оставили на пляже остатки семейного пикника, что хоть и дозволено в Португалии, но является наказуемым в Греции…

«Наверное, это и есть та самая степень зла, после которой зло перестает восприниматься, как зло, и становится нормой повседневности. Особенно если учесть, что привилегия абсолютного зла, зла на все времена, в сознании европейца принадлежит всё еще фашизму, - отмечает в этой связи Карен Свасьян. - Сегодняшняя Европа, по единодушному мнению ее поверенных, не просто исторически сложившийся конгломерат народов, но содружество ценностей. Это словосочетание особенно любил повторять немецкий канцлер в дни воздушных налетов на Сербию. Он, правда, не уточнял при этом, о каких именно ценностях идет речь, но было и без того понятно, что о демократических. Имелся в виду некий набор условных рефлексов, играющих такую же роль в приобщении современного европейца к содружеству ценностей, какую в свое время сыграло слюновыделение одной собаки в возникновении рефлексологии.

Современная европейская демократия – глава в истории европейского тоталитаризма. Нужно наблюдать её в моменты её растерянности или конфронтации с инакомыслящими, чтобы увидеть её звериный оскал. Так это было, когда партия австрийца Хайдера (имеется ввиду Австрийская партия свободы) получила на выборах 29% голосов, после чего бельгийский министр иностранных дел призвал своих соотечественников не ездить в Австрию кататься на лыжах, а брюссельские таксисты отказывались везти пассажиров, прибывших из Австрии. Или в дни бомбежек Сербии, когда эти, ставшие министрами и депутатами бывшие дебоширы и поклонники Че Гевары, с пеной у рта призывали вооружить албанских террористов: для скорейшего торжества демократии в Сербии.

Ничего удивительного, если в скором времени появятся детекторы лжи для ловли псевдодемократов. Вот и немецкий «Шпигель» спрашивает у президента Путина, стопроцентный ли он демократ. Ну, прямо какой-то вступительный экзамен с вопросом на засыпку, от ответа на который зависит, свой ты или чужой. Притом, что ответ (негативный) уже определен заранее, и нужно лишь знать его, чтобы подобрать к нему вопрос. По этой технике мир узнавал, скажем, о массовых захоронениях в Сербии. Чтобы захоронения были, нужно было задать вопрос о них, а чтобы задать вопрос, нужно было, чтобы они были. Вот и задавали вопрос по заданному ответу. Ответом была госпожа Олбрайт, ощупывающая в телевизионной камере какие-то кости, после чего эта омерзительная сцена каждые полчаса транслировалась по телевидению, и это длилось ровно столько времени, сколько требовалось для слюновыделения, я хотел сказать, для достижения той степени единодушия, когда бомбовые удары по позициям злодеев приветствовались не только завсегдатаями пивных, но и философами вроде Жака Деррида и Юргена Хабермаса».

Свасьян весьма скептичен по отношению к Евросоюзу. Он считает история его возникновения – историей «попыток по оживлению трупа Европы 1918 и 1945 года». «Труп, конечно, не ожил, но труп научился (я цитирую Блока) «притворяться непогибшим», - опять печально иронизирует ученый. - Сначала это были 15 государств-членов, не без зловещей аллюзии на только что преставившиеся 15 советских республик. Сейчас их 27. Вопрос даже не в том, сколько их еще станет завтра, а в том, по какому принципу они вообще становятся. Что требуется для того, чтобы стать Европой? Если не больше, чем приверженность к демократическим ценностям, то бочка может ведь оказаться бездонной».

В результате, отмечает Свасьян, возникают комбинации, которым можно было бы позавидовать даже «в ожидании Годо». И вспоминает спор в Брюсселе о распределении в ЕС голосов при принятии решений, когда страны с бóльшим населением, вроде Германии и Франции, попадают соответственно в более привилегированное положение. Тогда премьер Польши Ярослав Качиньский потребовал вести счет польского населения с учетом поляков, умерших во время Второй мировой войны (в их смерти он, конечно же, винит немцев). Не будь этих жертв, как он рассуждает, население его страны насчитывало бы сегодня 66 миллионов!.. Это уже чистой воды Николай Васильевич Гоголь и его бессмертные «Мертвые души»!

И тут опять тот же вопрос: что общего между сегодняшними Польшей и Францией? Что их объединяет? Философ утверждает, что общее у Франции и Польши не их христианское, к тому же католическое, вероисповедание, а то, что обе прошли посвящение в «белую революцию»: Франция давно и основательно, а Польша недавно и наспех. «Главное, – попасть в список. Если вы в списке, считайте, что вы уже у стола – кем бы вы ни были, - считает он. - У Турции, например, больше шансов стать Европой, чем у Швейцарии, потому, что Турция занимает в списке претендентов одно из первых мест, а Швейцария – никакое. После внесения Турции в список остается гадать о следующем фаворите. Не следует только делать удивленный вид, если им окажется Берег Слоновой Кости…»

Резюмируя, Карен Свасьян констатирует, что «приходится заботиться о том, чтобы не оказаться зачисленным в пессимисты и пораженцы». Хотя дело вовсе не в пессимизме/оптимизме, а в умении (или как раз неумении) видеть вещи, сообразно действительности. «Речь идет не об очередной теоретической конструкции, а о данных осмотра и заключении. Бессмысленно обвинять врача в пессимизме, если он диагностирует сепсис или кровоизлияние в мозг. Равным образом нет и не может быть никакого пессимизма в следующем, скажем, заключении: общество, в котором обычными стали музеи искусства с мусорными свалками и человеческими фекалиями в качестве экспонатов, или оперные театры, где на сцене в рваных джинсах и с бутылкой пепси в руках поют свои арии вагнеровские боги и герои, а в зале им аплодируют холеные зрители во фраках, такое общество едва ли может рассчитывать на какое-нибудь иное, чем соответствующее ему, будущее. Всё верно, но сказать так, значит, тем не менее, сказать не всю правду. Правда то, что врач ставит диагноз. Но правда и то, что он лечит, или пытается лечить. Главное, чтобы его диагноз не стал сам составной частью болезни…»

Кстати, философ коснулся и российских проблем. «Проницательный Шпенглер попал и здесь не в бровь, а в глаз, отметив амбивалентность России, которая ни Азия, ни Европа, но может быть как той, так и другой. Не по типу «Евразии», в которой я нахожу не больший смысл, чем, скажем, в «Афроамерике», а как сознательный выбор между той и другой. Выбор Петра, при всей фундаментальности, не снял альтернативу, а лишь усилил ее. Решающим в петровской «перестройке» было то, что «белая революция» осуществлялась методами «цветной». То есть, в роль голландца вживались не по-голландски, а скорее уж по-мароккански. Наверное, это и имеют в виду европейцы, когда говорят о «загадочной русской душе».

Россия сегодня, считает Свасьян, «если не заслонять её словами, – апория, парадокс, некий black box (черный ящик) между Сциллой «белого» безволия и Харибдой «цветной» воли. Уравнение с тремя безумиями, из которых одно в равнении на Европу, другое в равнении на Азию, и третье в равнении на то, что между Европой и Азией, то есть, на «себя» при отсутствующем «себе». Российских либералов может настигнуть жестокое разочарование (и протрезвление), если за пустыми словесными гильзами коллег из Евросоюза они увидят собственное недавнее коммунистическое прошлое. Скажем, когда либеральные европейские политики (а либеральны сегодня все они, как слева, так и справа) пугают активизацией тоталитаристских тенденций в России.

Я не знаю, что именно активизируется в России, но я думаю, что это никак не коммунизм. Даже если допустить, что коммунистическая партия снова придет к власти, она принесет с собой не коммунизм, а только похожее на коммунизм чучело либерализма. Коммунизм, как форма власти, сколь бы живучи ни были еще отдельные рецидивы, изжил себя в России; он держался на том, что был культ личности, или персонификация аппарата власти в теле вождя, – живом, как и мертвом. После Хрущева, растождествившего себя с аппаратом, исчезновение коммунизма было вопросом времени. Но гораздо живучее оказался коммунизм, как психология масс, и оттого кризис российской государственности сегодня не только в непривычности нового парламентарного инструментария власти, но, главным образом, в отсутствии адекватного народа…»

При этом ученый считает: «вся нелепость» ситуации в России  заключается в том, что «капитализм строят здесь по модели коммунизма». «Но капитализм, как известно, – это, прежде всего, категория этики, причем этики протестантской, кальвинистской. Он с трудом приживался уже в католической части Европы. Как он смог бы прижиться в ауре православия – мне решительно не под силу себе это представить. Я еще в состоянии понять, каким образом народ-богоносец громил и грабил церкви; в этих погромах, хоть и в перевернутой форме, изживалось всё еще религиозное чувство, некое православие наизнанку. Но представить себе демократическую, капиталистическую Россию по европейскому шаблону мне так же трудно, как представить себе в России кальвинизм вместо православия. В этом и состоит, по-моему, основной признак послеперестроечного, а после, уже и перманентного российского кризиса: в доме повешенного только и делают, что говорят о веревке… На языке гештальтпсихологии: заменили фигуру, но оставили прежний фон, так что фигура стала «International», а фон остался «Иванушками»…

Парадоксальный Свасьян выдвигает такой тезис: «Коммунизм в России сегодня не опасность, а только (прошу прощения) плевок в общую миску, чтобы, за невозможностью лишить «буржуев» жизни, лишить их, по крайней мере, аппетита. Где он опасность, так это на Западе. Все эти годы, живя на Западе, я не перестаю поражаться призраку коммунизма, снова бродящему по Европе и с каждым днем становящемуся всё менее призрачным. Это прямо какое-то déjà vu, которым еще займутся будущие дефектологи истории…

Ответ на исконно русский вопрос «Что делать?» приходит с неожиданной стороны. Ответу предшествует вопрос об опасности, самой опасной опасности, какую можно себе только помыслить. Мы тщетно стали бы искать ее во всем спектре социального: от политики до экологии. Она лежит на самом видном месте и вызывающе проста. Спасать приходится не страны и народы, не природу и историю, а здравый смысл.

Каких-то сто с лишним лет разделяют нас от реплики капитана Лебядкина у Достоевского: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять против здравого смысла». Сегодня мы повторяем это в обратной версии: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь сохранить здравый смысл»…

Впрочем, задача сохранить остатки здравого смысла все же в сегодняшней ситуации больше должна заботить Европу, нежели Россию. Вопрос Черчилля, похоже, перешел в разряд вечных европейских вопросов. Что непосредственно и доказывает один из проницательных философов современности Карен Свасьян.