Страстное письмо Белинского известно всем со школьных лет, поэтому вряд ли нужно его излагать. В нём он с возмущением отвергал этот новый взгляд Гоголя на проблемы российской жизни. Гораздо меньше известно ответное письмо Гоголя. И об этом нельзя не пожалеть, потому что эти два письма принадлежат к числу лучших полемических произведений в истории русской литературы.

Когда письмо было уже написано, Гоголь, видимо, подумал, как убийственно оно должно будет подействовать на больного, по сути уже умирающего Белинского. Поэтому он своё письмо порвал (но не выбросил), а Белинском послал коротенькую примирительную записку. Дескать, я погрешил в одну сторону, а Вы – в другую…

ЧИЧИКОВ ПРОДОЛЖАЕТ ПУТЬ ПО РУСИ

Ещё сразу после выхода первого тома поэмы Гоголя Николай Полевой в своей рецензии удивлялся, как это можно было писателю в целом губернском городе (а читать надо было: «во всей России») не найти ни одного благородного человека и благородного поступка. Гоголь и сам чувствовал, что картина получилась мрачная. Он лихорадочно ищет светлые образы, но не находит. И вот, уверовав в своё новое призвание – стать примирителем всех и вся на Руси, Гоголь по-новому осмыслил и план продолжения «Мёртвых душ».

Именно качествами примирителя и наделил Гоголь Чичикова во втором томе поэмы. У Чичикова из первого тома есть только задатки благородных качеств, их развитие, - предупреждал писатель, - в двух последующих томах («две большие части впереди» - обещал он  читателю), где  «почуют в священном трепете величавый гром  других речей». И в конце поэмы должны были предстать образы совершенных русских людей, «предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одарённый  божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать в мире, со всей дивной красотой русской  души,  вся  из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми  покажутся перед ними все добродетельные люди других племен,  как мертва книга перед живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов...».

Однако, считает Гоголь, настало время пробуждения всего человечества от своих вековечных заблуждений, и первым  народом, который осознает эту необходимость, будет  русский народ. Одолеет он два величайших порока века, более всего отравляющие жизнь, - гордость своим умом и гордость своей  чистотой, одолеет растущую в мире злобу, ибо уже  «всё  глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится  в  Твоем  мире!». Но перемены близко, и «праздник Светлого воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!». Поруками в том выступают историческая молодость нашего народа и готовность русских людей, несмотря на наличие у них больших недостатков, к великодушным общенародным порывам в критические моменты истории:  «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму: ещё нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже  невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». Залог тому - начала святого братства «в самой нашей славянской природе», почему «побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства». А также не присущая другим народам способность «сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека», не пожалев имущества, оставив всякие раздоры, стать одной семьей, всё отдать для счастья Отчизны.

Вот на этот-то великий подвиг примирения других и одновременно облагораживания себя, несмотря на всевозможные искушения и падения, и направляет Гоголь своего главного героя Чичикова (во втором и – в замысле - в третьем томах поэмы). Потому-то и нет ничего страшного в том, что в конце первого тома звучит гимн Руси-тройке, вдохновлённой Богом, тогда как в тройке сидит приобретатель Чичиков (что, напомню, смутило Романа  Звягина).  Да, сегодня Чичиков - приобретатель, и вся Русь больна приобретательством и прочими нравственными недугами. Но мчится она в неизведанное грядущее. А завтра потребуется все отдать для счастья родной земли - и не узнать тогда Павла Ивановича, русского человека, хотя и запятнавшего себя в прошлом  делами не вполне благовидными, но способного к такому духовному возрождению и высокому подвигу, на какой давно уже  не способны закосневшие в своекорыстии западноевропейцы и американцы! (Напомню, Н.А.Бердяев считал, что в России легче найти святого, чем честного в западном смысле этого слова).

На протяжении всего второго тома (насколько можно судить об этом по сохранившимся черновикам и по воспоминаниям слышавших чтение законченных глав) Гоголь усиливал в Чичикове черты «русскости» и заставлял героя самому их осознавать: «И сам Чичиков чувствовал, что он русской». Всё отчетливее звучит тема русского характера вообще. Так, «генерал Бетрищев, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится, было набросано у него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты - великодушие, храбрость,  безграничная щедрость, ум во всём и, в примесь к этому, капризы, честолюбие, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела».

Всё острее становится сатира на тех, кто, как полковник Кошкарёв, хотел бы завести на Руси западноевропейские порядки. Всё чаще приходит Чичикову мысль бросить свои авантюры и заделаться заправским помещиком, отцом своим крепостным крестьянам, душой хозяйственного созидания, в котором должно проявиться богоподобие и истинное призвание человека, и от этих мыслей «самое лицо Чичикова как бы стало становиться лучше». Чичиков во втором томе - свершитель многих добрых дел, примиритель Тентетникова с Бетрищевым, Платонова с Леницыным. Но в своём стремлении к праведной жизни он ещё не устоял и влипает в такие авантюры, по сравнению с которыми скупка мёртвых душ кажется мелкой шалостью, вследствие чего и попадает в тюрьму.

Гоголь сам говорил, что часто лепил образы персонажей, персонифицируя собственные душевные качества. Но если в первом томе он воплощал в персонажах  свои  недостатки, то во втором щедро наделяет героев качествами, которые сам считает достоинствами, вкладывает в их уста собственные, часто заветные мысли. Он сам мечтал стать примирителем раскалывавшейся на враждебные лагери России - и делает в поэме  примирителем Чичикова. Он сам мечтал призвать всех русских людей к всенародному единению ради спасения страны, как в давние грозные для нее годы (Гоголь воспитывался в среде, где хорошо помнили 1812 год), - и вкладывает эти страстные призывы в уста Тентетникова и генерал-губернатора.

Но вернемся к Чичикову. Его возрождение, по замыслу Гоголя, не могло быть прямолинейным движением от пороков к совершенству. Он проходит через соблазны, искушения и падения, и лишь в критических обстоятельствах осознаёт правоту обращенных к нему слов Муразова: «... какой бы из вас был человек, если бы так же, и сильно и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой,  сколько бы вы наделали добра!.. Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что пред собою стали виноваты - перед богатыми силами и дарами,  которые  достались в удел вам. Назначенье ваше - быть великим  человеком, а вы себя запропастили и погубили».

Напомню: Гоголь считал Чичикова не великим, а средним русским человеком. А мысль его такова: всякий, даже самый средний наш человек - велик, если не забывает о своём высоком человеческом призвании (мысль эта потом станет достоянием русской литературы - вспомним хотя бы думы Гурова в чеховской «Даме с собачкой»; но как тонко она преподнесена у Чехова!). В этом - существенная сторона гоголевского замысла. Ведь, по мысли писателя, сбилось с  прямого пути всё человечество. И какой же будет толк в том, что несколько из ряда вон  выходящих гениев отыщут правильный путь, а все остальные люди, идя по «широкой дороге», попадут в погибель (наш современник, философ В.Н.Тростников напоминает: спасутся, обретут вечную жизнь только святые, все остальные пойдут, так сказать, в отходы). Нет, спасение не только России, но и всего человечества - в пробуждении  благородного, подлинно человеческого именно в среднем  человеке - в таком, как, например, Чичиков. Это, строго говоря, аксиома для деятелей русской культуры за все века нашей писаной истории. От «Слова о законе и благодати»  Илариона, «Повести временных лет» преподобного Нестора, «Поучения»  Владимира Мономаха и до лучших писателей и художников наших дней идет из России вопль к Богу: «Да,  Господи,  мы знаем, что спасутся только праведные, что в рай не войдет ничто нечистое, но мы постараемся стать лучше, чем есть ныне, и молим Тебя о спасении всей Русской земли!»

И вот в конце второго тома Чичиков уже осознал бесплодность прежней своей жизни, но в его руках снова заветная шкатулка с немалыми деньгами, рождающими новые  соблазны. Можно догадаться, что тюрьмы ему удалось избежать, и, скорее всего, он должен, наконец, встать на путь честной жизни и службы… И всё же «это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было бы сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строением, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое: а новое еще не начиналось, потому что не пришёл от архитектора определительный план, и работники остались в недоуменьи».

     И.Золотусский писал: «Как нетрудно  заметить,  архитектор этот - Гоголь. И план возведения нового зданья на месте старого и из материалов старого отложен им на  следующую часть. Идея второй части (или второго тома) и состоит в том, чтобы поколебать нерушимые, кажется, основы строения Чичикова и разрушить его - разрушить во имя  иного  строительства. (Но, может быть, критик ошибается, и Архитектором служит Сам Господь? – М.А.) Процесс разрушения и составляет сюжетную канву второго тома, соответствующую его идейной канве...».

Не случайно, под влиянием сочинений преподобного Исаака Сирина, которые он читал во время пребывания в скиту Оптиной пустыни, Гоголь во втором томе отказался от изложенного в первом томе понимания некоторых  человеческих страстей как врождённых. Нет, все порочные страсти одолимы  человеком, когда он осознает необходимость их искоренения. Тогда-то Чичиков и стал тем средним человеком, воплощением заблудшего человечества, на примере которого и предполагалось показать путь подъема от «человека падшего» к «тому благостному образу, каким должен быть на земле человек».

Чичиков - не «избранный для спасения» («много званых, а мало избранных» - Мф 20:16). Кальвинисты, например, считают, что Бог изначально предопределил одних людей к спасению, а других к погибели, при этом признаком избранности для них служит успех, независимо от того, какими средствами он достигнут, а точнее - величина банковского счёта). Путь возрождения, полагают русские православные люди, не закрыт никому, даже и Плюшкину - этой «прорехе на человечестве». И всё-таки Чичикову в показе этого универсального, всемирного процесса Гоголь отводит первостепенную роль. «Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякий полюбит» - эти слова  Чичикова, выражающие заветное убеждение  Гоголя, стали уроком, усвоенным русской литературой. И в самом презренном, падшем человеке сохранились какие-то начала человечности, и никогда не следует отчаиваться ни в каком человеке, ибо он может возродиться буквально «из ничего» и даже в последние мгновения жизни. «Всё требует к себе любви...», - говорит  пробуждающийся (по замыслу писателя) для добра Чичиков.

Но, увы, величавые образы новых героев, обещанные в первом томе, так у Гоголя и не появились. Им просто неоткуда было взяться. И возрождение Чичикова не состоялось. Оно было Гоголем отложено на третий том. Однако провал второго тома похоронил и надежду Гоголя на третий том.

«А те, которым в дружной встрече» Гоголь читал главы второго тома, были убеждены: «Нет, не погиб талант писателя, писавшего второй том своей поэмы, как утверждали многие, а обернулся новой, непривычной для читателя тех лет стороной». По их мнению, второй том был  гораздо более светлым, чем первый, он был весь устремлен к будущему и проникнут убеждением в том, что оно у России станет счастливым. Он затрагивал вопрос о судьбах всего человечества. А впереди (по замыслу) ещё был третий том, где должны были воскреснуть к достойной жизни герои первого и второго томов, даже Плюшкин, - можно ли было бы тогда сомневаться в способности Чичикова к возрождению?

Конечно, Гоголь создавал утопию, но ведь нотки утопии встречались у Пушкина и Лермонтова, Льва Толстого и Чехова, Достоевского и Чернышевского и у многих других  «властителей дум» русского народа. Есть ведь такие утопии, которые двигают человечество вперед лучше самых реалистических проектов и творений! Повторяю: русские писатели с  незапамятных времён знали апокалипсические представления о конце «мира сего»: «земля и все дела на  ней  сгорят!», каждый получит воздаяние по делам своим. И все же они не  переставали не только обращаться к Господу с мольбой о спасении родной страны, но и убеждать людей: живите по-человечески, праведно, и да минует нашу землю предсказанная ужасная участь! И Гоголь хотел нарисовать утопическую картину воскрешения мёртвых душ еще в середине ХIХ века! Как тут не вспомнить слова гениального русского педагога  К.Д.Ушинского: «Утописты, мечтающие о быстрой реформе рода человеческого, не знают истории человеческой души; но сами утописты необходимы: только их пламенным рвением движется этот медленный процесс, и новая идея, хотя медленно и трудно, но всё же входит в характер человека  и человечества. Без этих утопистов мир только бы скрипел на своих старых, заржавленных основах и, сживаясь всё более и более со своими закоренелыми  предрассудками, уходил бы в них всё глубже и глубже, как  в  топкое болото».

Гоголь призывал читателей к чистой жизни, к шествию в ней по единственно правильному прямому (хотя и «узкому») пути, а не по бесчисленным ложным дорогам, ведущим к погибели. Его наставления сохранить благородство порывов юности, не отдать  в жертву беспощадной старости ни одного достойного человека движения сердца были искренними. Его предупреждения о страшной тине мелочей, опутывающей жизнь человеческую, заставляли читателей задуматься. Наконец, мог оказать на них воздействие и его личный пример  бескорыстного служения литературе, которой он пожертвовал буквально всем. Но это были в основном призывы, пожелания, так сказать, декларации о намерениях, никак не вытекавшие из созданных им художественных образов и не подкреплённые личным духовным опытом писателя, да и просто образом его жизни, отношениями с близкими. При всей своей декларируемой устремлённости к идеалу Гоголь был прагматиком, неплохо устроившимся в жизни. Он пишет жалобное письмо к царю с просьбой о помощи. Он возложил свои материальные заботы на друзей (как говорит И.Золотусский, заставил работать на себя весь знакомый Петербург, да и Москву), а сам предавался творческому вдохновению за границей. Ведь он – Поэт, а поэт не должен втираться в мирской рынок.

Оказавшись неспособным создать жизненные положительные образы, Гоголь убедил себя и друзей, обеспечивающих его материально, что для выполнения такой задачи писатель должен сначала воспитать себя в христианском духе. И пока друзья хлопотали о поиске денег для него, он «воспитывал себя». «Вечно странствующий Гоголь» ездил по Европе, в Италии переезжал из одного города в другой, совершил поездку в Иерусалим. Друзей он отблагодарил по-своему. Так, М.П.Погодину подарил книгу с хамской дарственной надписью. И когда друг Погодина С.П.Шевырёв попытался упрекнуть его в этом поступке, Гоголь ответил и ему с высокомерием. (Как и Александру Иванову, мягкому и деликатному человеку, который предложил Гоголю должность секретаря организации русских художников в Риме.)

Гоголь – творческий эгоист, человек странный, скрытный, гордый, заносчивый.

Самомнение у Гоголя, постоянно проповедовавшего смирение, было весьма развито. Не имея никаких заслуг по части исторической науки, он претендовал на то, чтобы стать ординарным профессором (заведующим кафедрой) истории во вновь открытом Киевском университете, и даже подключил Пушкина к хлопотам об этом назначении. Между тем даже короткий период преподавания истории в Петербурге показал, что у него не было для этого никаких данных Розанов язвил по этому поводу:

«…главная забота, откуда бы получить денежек, через Жуковского исходатайствовать от двора; и где бы повиднее стать, - в профессоры…

Очень хорош был как профессор. Подвязывал щёку и говорил, что зубы болят, не зная, как читать и о чём читать. Зачем ему надо-то было в профессоры.

Да: ещё – кому прочитать рацею. Даже мамаше ещё учеником уездного училища писал поучительные письма.

За всю деятельность и во всём лице ни одной благородной черты.

Все действия без порыва («благородный порыв») какие-то медленные и тягучие…»

Гоголь сам задавал вопрос, обращённый не только к писателю, но и ко всякому человеку? «Где же то дело, по которому мы бы судили о тебе?» У него такого дела не обнаружилось: в замысле оно было – и грандиозное, а реальности получилось лишь нечто, совершенное по форме, но лишённое содержания. А отступления того рода, что, дескать, «и Коробочка тоже человек», или восклицание Башмачкина, в котором кто-то мог услышать «я брат твой», могут восприниматься как высокие нравственные истины тольк подпавшими под гипнотическое воздействие формы поэмы.

Трудно сказать, выполнима ли вообще была чисто художественными средствами та воистину великая сверхзадача, какую поставил перед собой в своей поэме Гоголь. Во всяком случае, ему она не удалась…

ПОИСК ИДЕАЛЬНОГО ГЕРОЯ

Пытаясь раскрыть тайну второго тома «Мёртвых душ» я сделал открытие: Гоголь, творивший образы своих персонажей из себя, попытался и их мёртвые души воскресить к новой жизни творческой силой собственного, писателя, гения. Он читает и перечитывает не только «Нагорную проповедь» Спасителя, но и книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу», пытается даже повторить, что возможно, из жизни Христа, держит 40-дневный пост. Ищет помощи свыше, совершает поездку в Иерусалим, поклоняется святым местам. Неудачи на этом пути привели его к мысли, что надо искать положительного героя где-то в иной среде, вне круга повседневной мирской жизни с её суетой и мелкими заботами и хлопотами. Но где именно, ему пока было неясно.

В 1990 году я написал статью «Гоголь и Оптина Пустынь», напечатанную тогда в «Учительской газете» (№ 22). Перескажу кратко ту её часть, в которой речь идёт о поиске Гоголем положительного героя поэмы, слегка дополнив лишь небольшой исторический экскурс.

До нас не дошла глава, в которой появляется главный положительный персонаж второго тома, и под влиянием этой благодатной личности начинается преображение  Чичикова. Мне удалось установить, что прообразом этого положительного героя послужил знаменитый старец Оптиной Пустыни схииеромонах Макарий (в миру дворянин Михаил Николаевич Иванов), с которым писатель не раз встречался во время двух своих поездок в прославленный монастырь и переписывался, когда напряженно работал над вторым томом. Но сначала несколько слов о том, что привело Гоголя в Оптину.

Полемика (с Белинским) полемикой, а надо дело делать. У Гоголя же второй том не подвигался. Он писал - и жёг, снова писал – и снова сжигал. Не выходило  него задуманное, как он всё больше убеждался, из-за того, что неясен был образ положительного героя.

Многие убеждены в том, что положительный герой – это крепкий хозяин и удачливый коммерсант Костанжогло, у которого «всякая дрянь даёт доход». Но это, конечно, неверно, торгаш или предприниматель не мог быть положительным героем у Гоголя.

Может показаться странным, что Гоголь не смог создать нужный образ, используя впечатления от замечательнейших людей своего времени, с которыми он был дружен или близко знаком. Среди них были солнечный Пушкин и ангельски добрый Жуковский, глубокий мыслитель Чаадаев и кроткий Плетнёв, эрудит Шевырёв и остроумный Вяземский. Гоголю нужен был герой, сочетающий мудрость и человеколюбие, воплощающий гармонию ума и сердца… Вот почему он внял совету одного из знакомых – съездить в Оптину Пустынь – монастырь, славившийся своими монахами-наставниками, именовавшимися старцами.

Наука о самоусовершенствовании человека, которую наши предки почитали как «науку наук и художество художеств», то есть как высшее из всех знаний, доступных людям, создавалась в основном византийскими монахами. Само слово «монах» означает «одиночка», византийское монашество было выражением принятого от эллинизма крайнего религиозного индивидуализма. Монастыри там только в первые века сами, своим трудом обеспечивали себя всем необходимым, а затем существовали за счёт государства. Труд для монахов был лишь средством аскетического воспитания, а не необходимостью производить своими руками то, что необходимо для жизни. Главным делом была молитва и аскетические упражнения, позволявшие войти в состояние, когда монах мог видеть фаворский свет, и для него открывалась возможность общения с Богом. Выработка единой религиозной и мировоззренческой концепции проходила в Византии в обстановке яростных споров, разгоравшихся не только в кругу учёных и богословов, но и на улицах и площадях, в преодолении многочисленных ересей.

Но на Руси, как писал протоиерей профессор В.В.Зеньковский в своей» Истории русской философии», христианство появилось «тогда, когда в Византии уже закончилась эпоха догматических движений», и потому «русское религиозное сознание воспринимало христианскую доктрину как нечто завершённое и не подлежащее анализу». И «нигде мы не встречаем признаков значительного противления русского духа византизму». Но это был «период накопления духовных сил, а вовсе не дремоты духовной».

И всё же, - утверждал в своём докладе»О древнерусском христианстве» богослов Н.К.Никольский (1912 год), при крестителе Руси великом князе Владимире и при его сыне великом князе Ярославе Мудром «русское христианство было проникнуто светлым и возвышенным оптимизмом мировой религии… Идеалами  христианского совершенства в то время были христоподобие, уподобление Христу, и апостолоподобие – уподобление апостолам, причём огромное значение придавалось… милостыне, нищелюбию и истинному учению… Придворная жизнь Владимира… была полна веселия и богатырского удальства, Неудивительно, что былины так полны светлыми воспоминаниями о Владимире – Красном Солнышке, в которых совсем отсутствуют идеалы монашеского самоистязания… принятие христианства должно было являться началом торжества, радости и веселия… новая вера во время Владимира была далека от отчаяния. Это были самые восторженные песни начавшегося духовного возрождения…

Однако вскоре на Руси рядом и вместе с верою, избранной Владимиром, стала укрепляется и более мрачная религиозная доктрина, совсем несходная с прежнею по основным её идеалам… Истинным рассадником истинного христианства на Руси становится Киево-Печерский монастырь… религия киево-печерского иночества настолько отличалась настолько отличалась от христианства Владимирова, насколько человек может отличаться от бесплотного существа… Во время первого христианского князя спасало крещение вместе с добродетелями, во главе которых были мудрость, милостыня, нищелюбие и учительство. Теперь стало необходимым умерщвлять свою плоть, стараясь приблизиться к неземным существам и для этого изнурять себя постом, денно-нощною молитвою и даже изуверными подвигами.

Уподобление бестелесным ангелам на земле неизбежно  становилось выше подражания Богочеловеку-Христу…

Христианская мораль эпохи Владимира… вытекала более или менее непосредственно из Евангелия и из веры в силу крещения и покаяния.

Точкою отправления и идеологии нового христианства на Руси было учение о падении Сатанаила и о последствиях этого для людей».

Согласно этому учению, часть ангелов последовала за Сатанаилом, и Бог решил восполнить ангельский чин, сотворив «человека, который стал проводить в раю жизнь ангела.

Но Сатанаил из зависти достиг того, что человек согрешил. Господство Сатанаила продолжалось до времени сошествия Христа в ад, когда Сатанаил был связан (и превратился в Сатану). Но и в настоящее время  подвластные бесы невидимо наполняют землю и являются подстрекателями всего злого.

Чтобы восторжествовать над ними, надо освободиться от той плоти, от того мира, который оказался во власти бесовских полчищ… а чтобы получить те места на небе, которые предназначались для людей Богом, следует уже здесь, на земле, стать святыми, земными ангелами или небесными человеками, то есть сделаться монахами или аскетами, изнуряющими свою плоть, ненавидящими мир и возвышающими Божественное начало – дух…

Значение Христа – по такой доктрине – состояло главным образом в том, что он научил людей ангелоподобию, указал узкий путь к Царствию Небесному – девство и презрение к миру… при таком мировоззрении не могло быть места какому-либо оптимизму. Взгляд на жизнь становился мрачным. Недавнее ликование народа, принявшего христианство, оказалось преждевременным. Русская земля снова поступила во власть бесов, хоть и другой, так сказать, природы, именно не языческих богов, а чёрных хвостатых существ, прислужников Сатанаила-Антихриста…